Боцмана и троих моряков я потерял навсегда. Они не погибли — смерть пришла к ребятам гораздо раньше. Века назад. Только теперь матросов не стало на самом деле. Парни ушли в великую пустоту, мёртвые превратились в ничто. И только маленькая трещинка на кресте корабельной часовни выдала мою тоску по потерянным друзьям. Дерево скорбело о человеке.
Старая команда…. Со сколькими из неё я простился? В памяти все. Космос вечно требовал свою долю. В общий котел чёрной пустоты века. Сначала в море, а после в межзвездном вакууме. От моей первой команды, тех, с кем вышел в первый поход из Архангельска, осталось единицы. Моей первой команды мертвецов.
Капитан Сухин захлебнулся на мостике, пальцы фендрика Ожева железом впились в штурвал, когда мы шли на дно…. Тот бой у Кольского берега погубил нас и создал одновременно. Метафизика вселенной породила команду утопленников.
Меня спустили на воду с соломбальской верфи в самом конце Северной Войны. Швед уже проиграл, только нордический характер заставлял его драться. Враги были жестокими северными гордецами, по праву заслуживали ненависти, трусами норманнов не назвал бы никто.
Когда-то поморы боялись норманнов, выход в родное Беломорье маленького купеческого струга считался подвигом. Жены прощались про себя с мужьями рыбаками, когда те уходили на баркасах к устью матушки Северной Двины. Вода принадлежала шведу.
Полтава и Гангут всё изменили, каменный Петр рубил окно в Европу, рвался через леса, болота и океанический лед, не оглядывался на человеческие щепки, которые разлетались вокруг. Царя боялись больше, чем врага, и победили. Почти.
Я должен был конвоировать пограничные воды, оберегать от корсара. В самой Швеции уже раздавались призывы к миру, но тем ожесточённее становилась партия войны. Без приказа короля какой-нибудь потомок островного ярла отправлялся в одиночку пиратствовать к российским берегам. Такие не знали жалости. Меня, как и других, создали, чтобы остановить безумных гордецов.
Стояло нежаркое лето 1719 года. Северная кормилица Двина купалась в лучах Двина купалась в лучах предночного солнца. Я спускался вниз по течению от верфи, шел через Архангельск. Меня окружали паруса наших военных, торговых и рыбацких кораблей. Сплошные святые: «Св. Варлаамы», «Николаи-Угодники», архангелы и святые мученики всех рангов. Только поморские суденышки красовались мирскими именами: «Холмогорский бык», «Онежская чайка», «Верная супружница Зинаида», все в резьбе и позолоте. Порой фигурки под бушпритами были почти как у католиков, только иногда, как на ладье «Святой Никодим», напоминали идолов — какая-то огромная голова грубо вырезанная из огромного дерева.
Матросы с торговых и рыбацких судов заглядывались на мой изящный корпус, а барышни из окошек деревянных теремов и редких каменных домов махали платочками офицерам. На выходе в Белое Море, в Березовском устье грянул пушечный выстрел. Так отдал честь унтер-лейтенант сторожевой пушечной команды Новодвинской крепости-цитадели острова Линский Прилук. С архангелогородской верфи до меня сошла почти сотня судов. Однако, в основном военный флот пополнялся вёсельными галерами и малыми судами — флейтами, буерами, галиотами и ботами. Парусники моего класса на севере были ещё большой редкостью. Пускай не фрегат, а всего лишь шмак или бриг, как предпочитал говорить капитан. Да и все крупные суда уходили на Балтику. Гордость соломбальской верфи — фрегаты «Св. Петр» и «Св. Павел» давно были там. Как и транспорт «Илья Святой». Я же должен был служить в брандвахте самого Архангельска.
Офицерский корпус моей команды гордился стрелецким происхождением, однако не любил разговаривать о корнях. Капитан когда-то служил в потешном царском полку, после обучался в Голландии разным наукам: навигации, приморской фортификации, астролябии. Сухин, как старый сподвижник Петра, мог бы и адмиралом стать. Только не допустил женитьбы родной сестры на рыжем голштинце, получил от царя в рыло, надолго впал в немилость. Морячки были набраны из поморов, а пушечная команда с глухих рязанских деревушек, половина — родственники.
Плавание проходило на редкость спокойно и без авралов, Белое Море даже не пыталось штормить. Дул легкий норд-норд-ост и я приспустил паруса, поигрывал только косым на гроте и кливером у бушприта. Весело шёл зигзагами на крутом бейдевинде. Поморы помалкивали больше, а пушкари-рязанцы галдели у фальшбортов, пока капитан не загонял бездельников на мачты проверять снасти — учил морскому делу. Мы плыли на север через полярный день, о времени напоминала только смена вахтенных.
Холодный норд уступил место слабенькому зюйд-осту, ветер едва расправил складки на прямых парусах — я шёл к горловине Беломорья, к Ледовитому океану. Южный берег Кольского полуострова терялся в утреннем тумане. Из разрыва облаков появился швед, вдвое больше меня — 56-пушечный трехмачтовый фрегат, невыносимо близко — меньше чем в трех корпусах. На борту врага красовалась позолоченная надпись: «Оркнейский Лев». Корсар-островитянин не служил Карлу, а только прикрывался могучим шведским флагом.
Пират увидел нас первым и атаковал залпом из всех орудий правого борта. Я моментально потерял управление, книппели и картечь порубили паруса в клочья. Раненый безусый новик — фендрик Ожев занял место убитого рулевого у штурвала.
По приказу капитана пушечная команда всегда ночевала у орудий, Сухин сражался при Гангуте и хорошо знал коварство шведа. Артиллеристы, которые остались в живых, ответили корсару. Второй залп норманнов меня добил, и я весело пошел на дно — какое-то шальное ядро попало оркнейцам в пороховой погреб, корпус корсара раскололся надвое. Я ещё был над водой, когда обломки пирата скрылись в глубине, а потом синий крест на Андреевском флаге сложился гармошкой и отдался холодным волнам Беломорья… …Больше двух веков мы бороздили мировой океан, духи плевались солью. Киты пугались нас, выбрасывались на берег. Сонные наблюдатели на фок-мачтах принимали меня за «Летучего Голландца» и спускались выпрашивать у боцманов порцию рома из анкерка. Только сами корабли чуть скрипели рангоутом в знак приветствия. А я продолжал нести службу — конвоировал экспедиции Беринга и Лаперуза, сопровождал «Юнону» и «Авось», оберегая живых от вечного зла.
Мои деревянные братья уступили моря гудкам пароходов и тяжелым силуэтам броненосцев. Видел Цусиму, только не мог вмешаться в битву живых. Но японцев не презирал — это была честная победа, не мог простить им другого — нападения без объявления войны, «Варяга» и «Петропавловска». Когда Антанта топила кайзеровский флот, не в бою, а после войны, на моих бортах выступила смола — корабль всегда корабль. Адмирала Ямамото, который предал море и превратил Пирл-Харбор в кладбище с воздуха, просто возненавидел.
Не было для меня ничего худшего самолётов. Крылатые твари в первые месяцы войны отправили на дно почти весь Балтийский Флот и принесли ядерную бомбу в христианский порт Нагасаки. Презирал железных птиц, которые превратили свободу водной глади в игрушку. Позже поднялся в небо сам.
Мы всегда впереди живых — таков наш путь и долг. Лица команды мертвецов видел в иллюминатор Гагарин, только не стал рассказывать, когда вернулся. Есть вещи, которые ни к чему знать лишним людям — начальникам, праздным зевакам и журналистам.
Только если вы станете одним из первопроходцев, вам кое о чём поведают опытные товарищи. Те, кто всегда впереди.
Все мои ребята были такие — мёртвые герои, без наградных железок от правительств при жизни. Как смотровой Курт Денниц, он сжег в Курскую битву пять советских танков, был представлен к «Кресту», однако не успел получить — его поставили к стенке за отказ расстреливать белорусских селян.
Курт Денниц — один из четверых моряков, которых я потерял сегодня.
Сам же капитан Сухин ушёл в пустоту в созвездии Волопаса лет двадцать назад. Тогда команда не досчиталась многих в жарком поединке с чёрными спрутами. Место на капитанском мостике занял вечный новик Ожев.
Да, когда мой фарватер сменился с океана на космос, я стал терять несравнимо больше. На Земле ребята уходили по одному в редких столкновениях с проникновением чужого. В космосе потери превратились в обыденность. Мы, мёртвые, всегда шли впереди наших живых, так у всех разумных существ во вселенной.
Когда встречаются разные цивилизации, первыми вступают в контакт покойники. Родство душ важнее вещественных интересов, которые всегда меняются. И враг далеко не каждый чужой разум, друг наоборот, как правило. Есть совсем не похожие на людей внешне, но способные понять, как и мы их. Но бывают.… И тогда мои борта окутывает пороховой дым, а мёртвые артиллеристы не успевают чистить клоцами жерла орудий и заряжать пушки новыми ядрами. Мы исполняем свой долг, воюем за право людей на ад и рай. И вот новая потеря. Черный огонь чужаков слизнул с палубы четверых. Боцман Куницын честно выполнил свой долг, шагнул в никуда после трёх веков службы. Бородатый помор с Каниного Носа увидел в последний раз звёздную спираль и распрощался с ней.
Мы отбивали чёрное нашествие, не на нас — на союзников. Почти декоративная цивилизация дендроидов на самом краю галактики оказалась под угрозой полного уничтожения. Уютный уголок, заселенный представителями самобытного разума, захлестнули враждебные чужие ветры.
Шли сразу две космические битвы — те, кто погибал в схватке живых, тут же вступали в последний бой — столкновение мертвецов. Из пояса астероидов эскадру дендроидов поддерживал маленький разведочный звездолет с Земли.
Да, мы выиграли сражение мёртвых с мёртвыми…. Остался только я. Все мёртвые корабли дендроидов и пришельцев ушли в ничто. Но наши живые проиграли — погибли все. Линкоры захватчиков направились к беззащитной теперь родной планете разумных деревьев.
Я подлетел к месту гибели земного звездолета — продолговатому астероиду, забрал пилотов к себе на борт — пополнить команду. На каменном обломке, могиле нашего разведчика, оказался один из десантников-дендроидов. Живой, его звали Рух.
Живой инопланетянин взошёл на мой борт вместе с мёртвыми пилотами-землянами. Дендроиды могли видеть души покойников, странная раса призрачной границы света и тьмы. Для них барьера почти не существовало, слишком велика связь дерева и земли.
Вражеская эскадра давно исчезла во мгле — в несколько прыжков они должны были добраться до цели чёрного похода. На парсеки вокруг только мерцание звёзд — светил самой окраины галактики, красных карликов, планеты которых холоднее даже мёртвого сердца.
Плыл сквозь межзвёздный вакуум. Призрачные паруса обеих мачт наполнял ветер веры. В долг, в человечество. Победно рассекала путевые мили фигурка святого Георгия под бушпритом. Мёртвая команда молчала, как всегда. Она — часть меня, что-то ушло от каждого из моряков в момент смерти.
Капитан Ожев врос в мостик, бывший пилот земного разведчика Валиев, который сидел в бочке на фок-мачте, служил моими глазами. Рулевой Гулевич слился со штурвалом. Молчание, вечная тишина посреди волн, раньше земных — теперь звёздных.
И, впервые с того рокового боя в Белом море, живой пассажир на моём борту. Дендроид тоже был совсем тихим. Я чувствовал странные мысли Руха, он — мои, должно быть, совсем далекие дендроиду. И в тоже время я его понимал лучше, чем людей.
У него было как-то особенно развито чувство земли, особая тихая глубина. Рух, подобно мне, несравнимо сильнее человека ценил тишину и понимал её глубину. Тоже касалось и света. Света звёзд, такого разного, необычного зачастую, пагубного порой.
Рух ходил по моей палубе, опускался в трюм, забредал в кубрики, трогал дендрами мачты, закопчённые борта, тёмные двери. Инопланетное сознание слилось с мертвым кораблём. Впервые меня воспринимали не как причуду. Рух изучал каждую часть корабля, для него я был существом, составленным из многих.
Дендроид заставил меня вновь увидеть бесконечно далекое северное небо Холмогор, откуда были взяты сосны для корабельного корпуса. А когда Рух касался мебели, я вспоминал Фландрию, тихую Зеландию и Германию. Какие-то шкатулки в капитанской каюте рассказали ему, а мне напомнили о диких землях Америки и Африки. Как же давно это было, я тогда был еще совсем молоденьким корабликом-призраком.
Когда же Рух трогал мачты, я вспоминал уже не Землю, а другие планеты — колонии людей. Даже корабль-призрак терял оснастку в жестокий шторм и вынужден был идти за новыми к пустынным берегам. Мёртвая команда не рубила живых деревьев, а подбирала стволы, сломанные ураганом.
Иногда Рух был и совсем чужим. В нём таились видения иного мира, другого сознания. Странно, дендроид знал, что вселенная большая и до конца в это не верил. Для Руха всё было только то, что вокруг. Цивилизация дендроидов отправилась к звездам не сама — технологии подарили им люди.
Я плыл через пустоту космоса следом за завоевателями к планете деревьев и учился у Руха, а инопланетянин у меня. Мне казались крайне странными отношения дендроида к команде. Я никогда не понимал, как разведчики с Земли смогли найти общий язык с разумными деревьями. Рух же запросто общался с нашими мертвецами.
Дендроид никогда бы не смог осознать, что такое мужская любовь, ведь в дереве слились оба начала. Рух не стремился разобраться в человеческом стремлении к приключениям и беспокойству. Зато не было лучшего друга, чем дендроид. И никто не мог так посочувствовать одиночеству.
Деревья стоят рядом десятки и сотни лет, зимой и летом, днём и ночью. Соприкасаются ветвями и листвою, а корни переплетаются между собой. Или друг или враг до самой смерти, без права выбора и без возможности убежать.
Рух стал членом команды, слился с ней. Он напомнил Ожеву родной Переславль, пушкарю Маслову вологодские сосны, рулевому Гулевичу витебские леса, а пилоту Валиеву раздолье Волги.
Почувствовал — мертвая команда менялась. Деревянный скрежет:
— Дома, — первое слово на моём борту за последние три столетия. Вражеский флот появился из хаотического скопления астероидов на краю солнечной системы дендроидов. Как и века, назад, я стал не охотником, а добычей. Жестокий рок. Может быть, моё имя и породило судьбу? Победоносный Георгий против мудрого змея, азарт молодости вопреки мудрости тысячелетнего дракона.
Эскадра завоевателей, живых. Те, кто выиграл жестокий бой на границе галактики. Ряды захватчиков значительно поредели, но всепожирающее желание уничтожать живое и мёртвое даже выросло. Сжечь всё чужое для них. Вечное знание, имя которому — зло. Смертельный приговор для тех, кто не в их команде.
Чужие видели корабль, и не только видели, могли драться со мной. Так сделали я и Рух, соединили живое и мертвое. Дендроид разбудил души Ожева, Маслова, Гулевича, Валиева, показал мёртвым путь между жизнью и смертью. Их души проснулись и обрели веру. В человека и в разум. В возможность жизни после смерти.
Пять звёздных тарелок, которые светились синеватой чернотой, каждая посудина раза в два больше в диаметре длины моего корпуса. Ноздреватые гигантские ракушки — идеальная обтекаемость, ядовитыми бугорки на корпусе для стрельбы. Все сплошь в микроскопических иголках-щупальцах. У неподготовленного человека один вид завоевателей вызвал бы тошноту — пришельцы будто вылезли из исполинской клоаки.
Совершенно чудовищный разум — что-то среднее между амёбой и рептилией, без всяких признаков души. Любимым развлечением амёб было рвать друг у друга куски бесформенных туш, лепить себе. Огромный высокоразвитый кусок навоза, который обладал совершенными технологиями и беспредельной ненавистью ко всему непохожему.
Оторваться от погони не я мог, не имел права — у дендроидов даже не было министерства обороны, разве что смутные представления о безопасности. Земляне с гигантским трудом уговорили разумные деревья создать тот военный флот, который погиб. Оставалась только схватка — ради жизни и ради смерти.
Свистать всех наверх! Травить паруса! Уваливать к полному фордевинду победы и веры!
Слава вселенной, в битве, которая разыгралась, решало не совершенство технологий. И деревянный кораблик имел шансы в борьбе со сверхновым звездолетом. Граница жизни и смерти обладает другими законами. Война духа и разума, а не науки.
Вражеские тарелки начали плеваться черными лучами, а бравые пушкари засуетились у орудий. Правда, отстреливаться можно было пока только с кормы. Завоеватели зашли в правый борт, тогда я резко сменил галс, чтобы быть неудобной мишенью.
Всё моё участие в битве состояло, в основном, из манёвров — команда заняла места по табельному расписанию на полубаке и полуюте, фок- и грот-мачтах, у бушприта. Самым главным было — увернуться от обстрела. Курс корабля напоминал невероятно изломанный зигзаг. И тут сказалась многовековая сработанность команды — в редкие моменты, когда я поворачивался к врагам бортом, пушкари тут же пускали ядра и книппели. Весьма метко.
Бу-бух…. И чёрных тарелок осталось только четыре — меткое калёное ядро попало одному из неприятелей в субатомный реактор. Вспышка ядерного огня осветила холодные льды астероидов. Кто там смеялся над старым бригом? Нет, в музей ещё пока рановато.
Я продолжил отчаянно маневрировать и отстреливаться. Тарелки захватчиков перестроились и стали брать в кольцо. Расстояние между мной и врагом таяло каждое мгновение. Захватчикам все удобней становилось вести огонь. Правый борт опалил чёрный огонь ненависти, двое моряков, из парусной команды, исчезли в космическом хаосе вместе с гафелем.
Потеря косого на фок-мачте снизила маневренность корабля вдвое, надежда оставалась только на рулевого и кливер у бушприта. Ожев сдавил фальшборт:
— Драить все паруса, лечь на бакштаг! Залп из всех орудий правого борта! — живое слово слышали все.
Развернулся и практически замер на месте — слева по борту планета дендроидов, справа — вражеская армада и точки холодных астероидов.
Огонь! … Нет, ни одной тарелки мы так больше и не уничтожили, зато ядра вывели из строя двигатели двух тарелок. Теперь оставалось только уйти в отрыв, растащить потрепанного противника по дальним орбитам и расстрелять поодиночке…. …Боль корабля, кому дано её понять, кроме другого корабля? Чёрный огонь врагов прожег брешь в моём борту, спалил кормовое весло…. Я беспомощно закружился в вакууме, полностью потерял управление. Потрёпанные чёрные тарелки подлетали все ближе, ядовитые бугорки на обтекаемых корпусах раскалялись — враги готовились нанести новый удар. Капитан Ожев выхватил шпагу, попытался отдать приказ, но только беспомощно пошевелил губами. Новик становился прежним, как и вся команда — свет в глазах людей мерк, моряки снова превращались в иллюзорные души мертвых.
И тогда Рух….
Мы не имели права проиграть, нам нужно было кормовое весло…. Мигание звезд. Чернота космоса. Тревожная свобода. Я буду драться с врагами человечества ради людей и ради дендроидов.
Куда уходят те, кого теряю я? Куда уходят мертвые? Рух говорит — они уходят к живым, а кто-то принимает его слова за скрип кормового весла.
Плыву в межгалактическом вакууме. Дальняя разведка, не только ради человечества, ради всей галактики. Выигрывает тот, кто больше знает, никогда не устаёт учиться даже у врагов.
Самое дальнее плавание, до ближайшей звездной системы парсеков пятьсот, до Земли тысяч пять, больше, пожалуй. Ожев строго окликает Гулевича:
— Куда глядишь? Идти чистым фордевиндом.
Рулевой гладит перекрестную планку штурвала, показывает:
— Берёзовый листочек.