* * *
Писатель по природе своей существо
кабинетное. Ему нужен собственный угол, четыре стены, пусть не
чердаке, пусть с узким, как в голубятне, окном, ему нужен
стол, устойчиво стоящий на ножках, нужен стул, способный
выдержать тяжесть его тела. Но если при том писатель не
является убежденным аскетом, ему трудно удовольствоваться
только этим. (...) Можно различить два основных типа
писателей. Один тип — это писатели, для которых их труд —
страсть, привычка, жизненная необходимость, и они отдаются ему
систематически, в определенные часы дня и ночи. Такие писатели
— адепты апеллесова принципа nulla dies sine inea — ни дня без
строчки (у Золя это изречение было выписано над камином в его
рабочем кабинете). Антони Троллоп ежедневно писал назначенное
количество слов и выполнял это с добросовестностью,
приобретенной за тридцатилетнюю практику почтового чиновника.
Метерлинк каждый день в один и тот же час садился за
письменный стол и вставал из-за него до обеда, даже если ему и
не удавалось написать ни единой фразы. Писатели этого типа
должны заботиться об удобном рабочем месте.
Второй тип
— это писатели, на которых творческий помысел ниспадает, как
ястреб, которых заставляет творить бурное и непреодолимое
побуждение. Такие писатели не заботятся о месте для работы,
удовлетворяются любым, они даже готовы писать на спинке
садовой скамейки. Прекрасные, щедрые души — жаль, что они
встречаются так редко!
Рабочая комната писателя должна
быть удобной, с учетом его вкусов и чудачеств. Материальное
положение играет здесь менее важную роль, чем это кажется.
Можно терпеть нужду и, несмотря на это, благодаря
бережливости, страсти и упорству сделать из своего кабинета
нечто похожее на дворец, а можно быть богатым, как Толстой, и
обставить свою рабочую комнату с подчеркнутой простотой.
Впрочем, писатели очень неохотно окружают себя безделушками и
украшениями. Гете, превративший свой дом в музей, выделил для
работы комнату скромную, как келья, где ничто не рассеивало
его внимания.
(...) Есть два типа писателей: способные
сохранять порядок и неспособные. И те и другие — странное
дело! — одинаково порядок любят. Самый рассеянный писатель
стремится к нему, мечтает о нем. Но тот, кто не умеет навести
порядок на собственном письменном столе, никогда, как бы он ни
старался, не добьется этого. Словно окруженный злокозненными
гномами, он и сам не понимает, как и когда новые стопы книг
вырастают у него на столе чуть ли не через час после уборки.
Рано или поздно писатель признает себя побежденным и
примиряется с этим хаосом, приспособляется к жизни в нем, как
в знакомой ему лесной чащобе. Ему одному известны здесь все
тропы и тропинки, никому не позволено нарушать этого
запутанного ландшафта. (...)
Казалось бы, что в
кабинете писателя должны находиться книги. Но это не
обязательно. Встречаются писатели, которые книг остерегаются.
(...) До чего же легко поддаться искушению, отложить перо и
потянуться за наркотиком, притаившемся в книжном переплете.
Постоянно тянет к общению с великими и острыми умами, их
нелегко найти в ближайшем окружении. Лень Анатоля Франса
искала себе выхода и оправдания, окунаясь в каскад ин-октавио,
ин-кварто и ин-филио, который обтекал все стены его кабинета
от потолка до пола. Много лет кружит по Варшаве рассказ, как
жена Реймонта отбирала у него книги, чтобы он не отрывался от
писательского труда. Нехорошо она поступила с мужем. Не знала,
каким могучим стимулом может оказаться книга, если собственная
мысль ослабевает и вынуждена искать поддержку в силе чужих
слов. Ни для кого не тайна, что писатели открывают прекрасное
в неожиданных встречах, прочитанная чужая страница дает им
постичь вещи, которых они сами, может быть, никогда бы и не
разглядели.
Самые великие мастера не свободны от таких
откровений, идущих от другого, они ищут их не только у равных
себе, но и у писателей гораздо меньшего калибра. Подбирая
аккорд для искомой гармонии, они обращаются к книге автора,
родственного им по духу, и вживаются в нее до такой степени,
что едва ли это можно назвать чтением, они даже не смогут
пересказать содержание страницы, слова которой лишь час назад
их волновали. В иных же случаях обращаются к произведениям,
абсолютно им чуждым по духу, где стиль, композиция,
мировоззрение автора действуют отталкивающе, но и это принесет
пользу, потому что такого рода диссонанс вызовет активный
отпор, чтение превратится в бой на шпагах, в поединке яснее
станут видны собственные преимущества и недостатки, и писатель
после этой борьбы с новыми силами сядет за свой письменный
стол. Сомерсет Моэм, перед тем как писать, перечитывал
"Кандида": "Читая его, я как бы подставлял голову под душ
блеска, остроумия, изящества".
Самое неприятное — это
стесняющее присутствие другого лица в момент, когда все
зависит от сосредоточенности и тишины, когда все предоставлено
на милость доброго волшебника —
одиночества.
Титульная страница "Мансарды"
* *
*
Одиночество — мать совершенства. Это оно бодрствовало над
терцинами "Божественной комедии" и за одну ночь породило
"Импровизацию". Это ему, одиночеству, обязан Гораций блестящей
шлифовкой своей строфы, а Гете — видениями второй части
"Фауста". Оно оттачивало слух Флобера для ритмов новой
французской прозы и наполняло комнату Диккенса бессмертной
толпой персонажей. Что представляет собой "Исповедь"
блаженного Августина, как не монолог души в часы одиночества?
Одиночество расправляет мысли крылья, придает ей зрелость, в
нем слово переживает период своего цветения. Если заглянуть в
жизнь любого писателя, то обязательно найдешь в ней, как в
чулане среди полинявшего тряпья, ненужной рухляди — шкатулку с
гордостью драгоценностей, дар одиночества. Без одиночества
гений сгорит, как ракета, а талант обносится до
нитки.
Величайший салонный герой Дон Жуан, посвятивший
себя служению владычице Венере, рыцарь, влюбленный в шум битв,
если он при этом окажется и настоящим творцом, сразу же все
бросит и замкнется в четырех стенах. (...) Апер говорит в
тацитовском диалоге об ораторах: "Поэты, по-настоящему
намеренные создать что-то ценное, должны отказаться от пиров с
друзьями, от приятностей столичной жизни, а также и от всяких
иных развлечений и даже обязанностей и — как они сами говорят
— удалиться в леса и рощи, то есть в одиночество".
(...)
Петрарка был неисчерпаемым в восхвалении уединенной жизни и в
этом, как и во многом другом, был схож с Флобером,
признававшимся, что он не может смотреть на монахов, не
испытывая при этом чувства зависти. У себя в Круассе он создал
нечто вроде скита — посторонних, даже друзей, пускал к себе
редко, возлюбленной запретил появляться, а когда она однажды
осмелилась нарушить запрет, просто-напросто выставил ее за
дверь.
(...) Писатели флоберовского типа всегда
стремились освободиться от каких бы то ни было гражданских
обязанностей: уклонялись от военной службы, сторонились
общественной жизни, не принимали никаких должностей, а на
пороге зрелости оказывались перед дилеммой: семейный очаг или
безбрачие.
(...) Каждый ищет одиночества в соответствии со
своими склонностями и возможностями. Бальзак — в ночной поре,
Вальтер Скотт — в раннем утре, когда он поднимался на рассвете
и, пока все его домочадцы еще спали, работал до завтрака. Кто
не совсем в себе уверен, прибегает к необычайным средствам,
как, например, Виктор Гюго, который обстриг себе полголовы,
сбрил полбороды, а затем выбросил ножницы в окно и таким
способом недели на две запер себя дома. Под натиском
творческой работы ослабевают все иные привязанности и страсти.
Рьяный наездник забывает о коне, охотник — о ружье, трубадур
пренебрегает возлюбленной. Весь мир замыкается в тесной
комнатке, вольный воздух проникает в легкие лишь урывками,
среди ночи, когда писатель, одуревший от работы, распахивает
окно.
Покой и тишина — вот два важнейших условия для
плодотворной работы писателя. Некоторые готовы бороться за них
с жестокостью Карлейля, истязавшего свою кроткую жену
молчанием, длившимся неделями. Квинтилиан, ошибочно полагая,
что эту проблему можно объять нормами, как правилами риторики,
рекомендовал писателям избегать прелестей деревни, ибо ничто
так не рассеивает внимания, как шум ветра в ветвях и пение
птиц, и советовал работать по ночам, в наглухо закрытом
помещении, при свете одного-единственного светильника, а еще
лучше в погребе, как Демосфен. Шопенгауэр написал очерк об
уличных шумах, где в страстных словах выдает свое давнишнее и
все еще не остывшее раздражение.
(...) Наклонившийся над
своей страницей писатель подобен лунатику: он обязательно
упадет, если его ушей достигнет окрик снизу. Чужое слово, даже
произнесенное нежнейшим голосом и самым дорогим человеком,
поразит его как гром. Внезапно все рушится, рассыпается, и от
поэтического видения ничего не остается, кроме обугленного
пепелища. И потребуется много времени, чтобы все это
восстановить, а случается, что поэтический образ, уже
маячивший в отдалении, уже готовый облечься в нужные слова,
исчезает навсегда.
(...) Жизнь писателя скрывает
огромное кладбище утраченных мгновений, померкших образов,
умерщвленных в зачаточном состоянии замыслов. Отчасти в этом
бывает виноват и сам писатель, но главным образом окружение.
Он бывает виноват сам, если из-за невнимания, рассеянности,
нетерпения погубит минуту творческого подъема. Но ни эта беда,
ни та, что является следствием плохое состояние здоровья,
измученных нервов, депрессии, не могут сравниться с вредом,
какой причиняет писателю внешний мир — навязчивый, грубый,
беспощадный.
Титульная страница "Мансарды"
* *
*
Методов работы столько, сколько есть на свете писателей,
и трудно найти двух, работающих совершенно одинаково, (...)
единственное, что имеет значение, — это сама работа,
творческое усилие, о чем читатель, беря в руки готовую книгу,
обычно и не думает. Плохо, что об этом не думают и многие
молодые, решившие посвятить себя литературному творчеству: им
представляется, будто оно увито одними розами и соткано из
голубых мгновений. Разочарование не замедлит наступить, оно
принуждает слабых сдаться, а сильных — принять розы вместе с
шипами. Молодой Мопассан посмотрел однажды Флобера за работой,
и это зрелище явилось для него поучительным уроком. Он видел
лицо, багровое от притока крови, видел мрачный взгляд,
устремленный на рукопись; казалось, этот напряженный взгляд
перебирает слова и фразы с настороженностью охотника,
притаившегося в засаде, задерживаясь на каждой букве, будто
исследуя ее форму, ее очертания. А затем видел, как рука
берется за перо и начинает писать — очень медленно. Флобер то
и дело останавливался, зачеркивал, вписывал, вновь зачеркивал
и вновь вписывал — сверху, сбоку, поперек. Сопел, как
дровосек. Щеки набрякли, на висках вздулись жилы, вытянулась
шея, чувствовалось, что мускулатура всего тела напряжена —
старый лев вел отчаянную борьбу с мыслью и
словом.
(...) Гете, оглядываясь на прожитую жизнь,
представляющуюся нам такой счастливой и безоблачной,
признавался Эккерману, что обнаруживает в ней не более
нескольких недель, отданных отдыху и развлечениям, все
остальное — работа, труд. (...) Лейбниц мог почти по трое
суток не вставать из-за стола, Реймонт, заканчивая первый том
"Мужиков" (свадьба Борины), работал без перерыва три дня и три
ночи и даже заболел. (...) Кто не слышал об одержимых ночах
Бальзака? (...)
Разумеется, метания, каждодневная борьба,
одурь от часов работы — все это отнюдь не обязательное
правило. И не всегда даже очень плодовитый писатель является
каторжником пера. Герберт Спенсер никогда не работал больше
двух часов в день. Арнольд Беннет назначал себе столь же
скромную меру времени и никогда ее не преступал: вставал из-за
рабочего стола, даже не дописав начатой фразы. Жорж Санд
ежедневно писала до одиннадцати часов вечера, и если в
половине одиннадцатого она заканчивала роман, то тут же брала
чистый лист бумаги и начинала новый. Писала свои романы,
словно штопала чулки. Легко себе представить, как на это
смотрел Мюссе, когда его перестала ослеплять любовь, — Мюссе,
убегавший прочь при виде пера от страха и
ненависти...
Дисциплина труда всегда была для писателя
благословением. Сколько сил сохраняется, если в определенные
часы садишься за рабочий стол! Безразлично, происходит ли это
ранним утром, как у Поля Валери, просыпавшегося в четыре часа,
и Ламартина, встававшего в пятом, или же после обеда, вечером,
пусть даже ночью, столь излюбленной многими писателями, чьи
нервы только к ночи получают разрядку. Было бы ошибкой
считать, что это только наше время приучило писателей... (...)
Ночные бдения, как рефрен, повторяются в жизни очень многих
писателей. Аристотель мог бы быть патроном этих ученых сов, а
Платон, свежий как роза, покровителем тех, кто творил днем.
Бюффон, Гете, Вальтер Скот, Виктор Гюго, Бодлер, Флобер
усаживались за работу с пунктуальностью чиновников, а если
перечислять всех, кто имел обыкновение поступать подобно им,
то в списке оказалось бы большинство известных писателей. Но
почти никто из них с этого не начинал. Дисциплина труда
вырабатывается постепенно и окончательно закрепляется в период
зрелости писателя, когда он успевает убедиться, что шедевры
возникают не по милости счастливого случая, а благодаря
терпению и упорству. Каждое выдающееся произведение литературы
замыкает собой длительную цепь преодоленных
трудностей.
(...) Вот признание Стендаля: "Я не начинал
писать до 1806 года, пока не почувствовал в себе гениальности.
Если бы в 1795 году я мог поделиться своими литературными
планами с каким-нибудь благоразумным человеком и тот мне
посоветовал бы: Пиши ежедневно по два часа, гениален ты или
нет, я тогда не потратил бы десяти лет жизни на глупое
ожидание каких-то там вдохновений". И Стендаль сумел
наверстать упущенное. Благодаря систематической работе он смог
написать "Пармскую обитель" менее чем в два месяца. Флоберу в
столь короткий срок, может быть, не удалось бы написать и
одной главы, но зато он не нуждался ни в чьих советах, чтобы
дойти до истины, обретенной Стендалем с таким опозданием.
Никто, как Флобер, в эпоху, еще насыщенную романтизмом, и сам
будучи глубоко проникнут романтичностью, не выступал так
гневно против вдохновения. Он считал вдохновение уловкой для
мошенников и ядом для творческой мысли. "Все вдохновение, —
утверждал Флобер, — состоит в том, чтобы ежедневно в один и
тот же час садиться за работу".
Но прислушаемся и к иному
свидетельству: "Вдохновение, бесспорно, нужно в каждодневной
работе. Вот два противоположения, которые не исключают одно
другого, как обычно бывает со всеми противоположениями,
существующими в природе. Имеется некая небесная механика в
работе мысли, и незачем этого стыдиться, надо ею овладеть, как
врачи постигают механику тела". Кто это говорит? Представитель
богемы, (...) поэт, собиратель шорохов души, возлюбленный
настроений, а вместе с тем и упорный шлифовальщик стиха, (...)
поэтического слова — Бодлер. И как бы для того, чтобы не
осталось никаких недомолвок, чтобы гения с обрезанными
крыльями лишить уж всякой надежды воспарить, Бодлер добавляет:
"Вдохновение зависит от регулярной и питательной пищи". И это
сказано не в шутку: французы такими вещами не
шутят.
(...) Но что же, однако, делать, если в
назначенный для творчества час не приходит ни одна мысль, если
нет ни сил, ни желания работать?
"Сидеть", — отвечает
Метерлинк, и он неизменно отсиживал за письменным столом свои
три утренних часа, пусть даже не делая ничего, только
покуривая трубку.
"А я, — мог бы про себя сказать
Теофиль Готье, — сажусь, беру лист чистой бумаги и набрасываю
на нее первую фразу. Во фразах моих я уверен: каждая из них,
как кошка, упадет на четыре лапы, а вслед за первой пойдут и
другие".
Встречаются особые писательские темпераменты,
порывистые и эйфоричные, из них слова бьют резвым и веселым
родником. К сожалению, и у них этот творческий праздник
оказывается омраченным, когда они холодно и рассудочно
перечитывают рукопись, а если и после этого их веселость не
потускнеет, в конце концов им придется за некритичное
отношение к своей работе расплатиться добрым именем.
Не
следует думать, будто писатели, работающие в определенное
время суток, придерживаются расписания на манер чиновника,
который, взглянув на часы, захлопывает окошко, не выслушивает
больше тех, кто к нему еще рвется, и перестает думать о делах,
пряча их в ящик стола вместе с пресс-папье и нарукавниками. Не
бывает в сутках такого часа, когда бы даже самый
легкомысленный писатель отказался принять своих клиентов:
слова, образы, персонажей. не может быть и речи о том, чтобы
он оторвался от работы, когда она идет успешно или когда
предстоит преодолеть препятствие, — избегать его было бы
малодушием. Писатель встает из-за стола и снова садится за
него, откладывает все иные занятия, запирается дома, ищет
одиночества, гасит свет и вновь его зажигает, не спит,
просыпается среди ночи, встает до рассвета — готов нарушить
весь свой безупречный порядок (...).
Признания писателей о
часах творчества, как правило, печальны: будто слышится грохот
битвы, стоны раненых и умирающих, а затем наступает глухое
молчание: поражение? Нет, это забыли протрубить
победу.
© Журнал для поэтов "Мансарда", составление, 1991-2000
